Доклад на 2-х Адельгеймовских чтениях
«Религиозный экстремизм»
В 2002 году вместо определения «политического экстремизма», обсуждавшегося всю вторую половину 90-х и явно восходившую к исторически традиционному набору политических преступлений, закон закрепил нынешнее определение, которое оставляет де-факто гражданам полную свободу, как понимать «экстремизм», а правоохранителям – полную свободу применять этот закон как-угодно.
Почти одновременно с этим была предпринята попытка закрепить, если не в законе, то в государственной политике понятие «религиозного экстремизма». Эта попытка была связана с комиссией во главе с Ахматом Кадыровым и Владимиром Зориным. Она не удалась. Но и до, и после этого понятие «религиозного экстремизма» включает одновременно два типа угроз, существующих в общественном сознании. Первый - угроза насильственных действий, мотивированных религией, что отсылает, конечно, в первую очередь, к исламистскому вооруженному подполью. Второй - угроза нанесения гражданам разнообразного, в том числе морального, вреда в связи с религиозной деятельностью, что отсылает к группам, обозначаемым как «тоталитарные секты». Еще в законе 1997 года в списке причин ликвидации религиозной организации эти два типа явно смешаны.
Правоприменение
Практика применения антиэкстремистского законодательства в сфере, так или иначе касающейся религии, показывает, что государство не просто усвоило эти общественные страхи, более или менее основательные, но окончательно трансформировало их в действующую норму закона. При этом постепенно правоприменение все дальше уходило не только от фундаментальных принципов права, но и от здравого смысла.
Первой начала развиваться, естественно, тема «исламской угрозы». Об этом говорилось много. В двух словах – траектория правоприменения пролегала от групп, реально связанных с вооруженным подпольем, до вполне мирных последователей Саида Нурси. Важно отметить, что как механизм подавления это правоприменение контрпродуктивно. Не менее важно, что тема в обществе почти не замечается, те же, кто ее замечает, чаще всего принципиально не различают оттенки и говорят просто о «преследовании мусульман», что совершенно неадекватно.
Тема «тоталитарных сект» тоже достаточно развита: стоит изучить, какие именно тексты Свидетелей Иеговы запрещаются судами. Это зачастую обычные пересказы Библии или даже религиозно нейтральные журнальные заметки (надо иметь ввиду, что запреты любой религиозной литературы во многом вообще случайны). Обсуждается ли беспрецедентная по масштабу кампания против Свидетелей Иеговы в СМИ и в обществе в целом? Да почти нет. Потому что они непопулярны. И потому что правовой подход к проблемам гражданам нашим не близок: кто-то всерьез отстаивает идею, что любую проповедь «нетрадиционных религий» надо запрещать, другие готовы счесть приемлемыми явно незаконные репрессии только потому, что Свидетели не разрешают переливание крови своим детям.
(Анти)религиозная инновация как экстремизм
В преследовании этих и некоторых других религиозных объединений просматривается ясная тенденция приравнивать утверждение истинности и исключительности своей веры к экстремизму. Это можно рассматривать как принципиально антирелигиозную позицию государства (об этом писал, например, Анатолий Пчелинцев), а можно – как религиозно мотивированную политику поддержки определенных религиозных взглядов и подавления оппозиционным им (об этом кто только не писал). Можно найти аргументы в поддержку обеих интерпретаций.
Но обе интерпретации не могут быть автоинтерпретациями. Можно выделить по крайней мере две автоинтерпретации.
Первая восходит к началу 2000-х годов и основана на идее защиты традиционности против «религиозных инноваций», которые – что постулируется – являются конфликтогенными. Как модельные при этом рассматриваются отношения среди российских мусульман, но можно применить тот же подход к другим оппозициям, например, к отношениям защитников Pussy Riot и Московского патриархата.
Вторая автоинтерпретация – использование государственной репрессии с целью предотвращения конфликтов в обществе. Предполагается, что авторам той или иной репрессивной кампании точно известны реальные причины конфликтов, хотя опыт собственно религиозных конфликтов в современном российском обществе не столь велик, а попытки его обобщения не кажутся убедительными.
Например, некоторые сторонники законопроекта о криминализации оскорбления чувств верующих мотивировали необходимость таких дополнительных репрессий именно тем, что иначе «оскорбленные верующие» перейдут к самосуду.
Роль «прогрессивной общественности»
Важно понимать, что не только государство является источником репрессивности.
Чаще всего применительно к антиэкстремистской практике мы слышим жалобы на экспертов. И эти жалобы вполне основательны. Но важно понимать, что инициатива – на стороне правоохранительных органов. Потому что из-за дурного закона сложилась дурная практика обязательной экспертизы, а хороших экспертов столько просто быть не может. И это не только практика, но и рынок, где свой интерес и на стороне спроса, и на стороне предложения.
Интеллектуалам не стоит снимать с себя ответственность. Все мы понимаем, что различение криминального и просто предосудительного по делам о языке вражды проблематично; об этом написаны десятки книг. Многие интеллектуалы полагают, что различение вредных идей от не вредных возможно средствами научного анализа. Поэтому общество выступает против плохих экспертов, а не против порочной системы.
Разумеется, сказывается крайняя избирательность в подходе к запретам: почти все защищают именно «своих». Особенно этот упрек можно обратить к представителям РПЦ: когда запретили «Православие или смерть!», защищал лозунг Анатолий Пчелинцев, а за кого вступались перед властями официальные представители РПЦ, трудно вспомнить.
И конечно, все наши граждане склонны «взывать к прокурору».Вместо того, чтобы прибегать к публичной полемике или гражданскому иску.
Подводя итоги
Религия – небезопасный феномен. Как и всякая сфера, в которой люди действуют эмоционально, – как политика, как искусство. Это не освобождает никого от уголовной и иной ответственности, но также и не создает само по себе основания для какой-то особой или дополнительной ответственности. Но люди не готовы подойти к угрозам, прямо или косвенно связанным с религией, так же, как к другим сходным угрозам. Наоборот – они склонны трансформировать общую «обеспокоенность безопасностью» в специальное понятие - «религиозный экстремизм», и поддерживать дополнительный репрессивный инструментарий. Причины для этого разные, так что и «религиозный экстремизм» в восприятии разных групп – разный.
Для части политиков и правоохранителей это – часть их политики или личных и корпоративных интересов.
Для многих религиозных и иных идеологических деятелей – удобный инструмент для борьбы с оппонентами.
Для многих журналистов и обывателей – интересная тема и простое объяснение сложных явлений.
А ведь три эти группы еще во многом и пересекаются, что усиливает эффект.
Мы сейчас не можем или почти не можем повлиять на политику властей, но можем попытаться повлиять на другие активные общественные группы или хотя бы на собственное поведение.
Источник
В 2002 году вместо определения «политического экстремизма», обсуждавшегося всю вторую половину 90-х и явно восходившую к исторически традиционному набору политических преступлений, закон закрепил нынешнее определение, которое оставляет де-факто гражданам полную свободу, как понимать «экстремизм», а правоохранителям – полную свободу применять этот закон как-угодно.
Почти одновременно с этим была предпринята попытка закрепить, если не в законе, то в государственной политике понятие «религиозного экстремизма». Эта попытка была связана с комиссией во главе с Ахматом Кадыровым и Владимиром Зориным. Она не удалась. Но и до, и после этого понятие «религиозного экстремизма» включает одновременно два типа угроз, существующих в общественном сознании. Первый - угроза насильственных действий, мотивированных религией, что отсылает, конечно, в первую очередь, к исламистскому вооруженному подполью. Второй - угроза нанесения гражданам разнообразного, в том числе морального, вреда в связи с религиозной деятельностью, что отсылает к группам, обозначаемым как «тоталитарные секты». Еще в законе 1997 года в списке причин ликвидации религиозной организации эти два типа явно смешаны.
Правоприменение
Практика применения антиэкстремистского законодательства в сфере, так или иначе касающейся религии, показывает, что государство не просто усвоило эти общественные страхи, более или менее основательные, но окончательно трансформировало их в действующую норму закона. При этом постепенно правоприменение все дальше уходило не только от фундаментальных принципов права, но и от здравого смысла.
Первой начала развиваться, естественно, тема «исламской угрозы». Об этом говорилось много. В двух словах – траектория правоприменения пролегала от групп, реально связанных с вооруженным подпольем, до вполне мирных последователей Саида Нурси. Важно отметить, что как механизм подавления это правоприменение контрпродуктивно. Не менее важно, что тема в обществе почти не замечается, те же, кто ее замечает, чаще всего принципиально не различают оттенки и говорят просто о «преследовании мусульман», что совершенно неадекватно.
Тема «тоталитарных сект» тоже достаточно развита: стоит изучить, какие именно тексты Свидетелей Иеговы запрещаются судами. Это зачастую обычные пересказы Библии или даже религиозно нейтральные журнальные заметки (надо иметь ввиду, что запреты любой религиозной литературы во многом вообще случайны). Обсуждается ли беспрецедентная по масштабу кампания против Свидетелей Иеговы в СМИ и в обществе в целом? Да почти нет. Потому что они непопулярны. И потому что правовой подход к проблемам гражданам нашим не близок: кто-то всерьез отстаивает идею, что любую проповедь «нетрадиционных религий» надо запрещать, другие готовы счесть приемлемыми явно незаконные репрессии только потому, что Свидетели не разрешают переливание крови своим детям.
(Анти)религиозная инновация как экстремизм
В преследовании этих и некоторых других религиозных объединений просматривается ясная тенденция приравнивать утверждение истинности и исключительности своей веры к экстремизму. Это можно рассматривать как принципиально антирелигиозную позицию государства (об этом писал, например, Анатолий Пчелинцев), а можно – как религиозно мотивированную политику поддержки определенных религиозных взглядов и подавления оппозиционным им (об этом кто только не писал). Можно найти аргументы в поддержку обеих интерпретаций.
Но обе интерпретации не могут быть автоинтерпретациями. Можно выделить по крайней мере две автоинтерпретации.
Первая восходит к началу 2000-х годов и основана на идее защиты традиционности против «религиозных инноваций», которые – что постулируется – являются конфликтогенными. Как модельные при этом рассматриваются отношения среди российских мусульман, но можно применить тот же подход к другим оппозициям, например, к отношениям защитников Pussy Riot и Московского патриархата.
Вторая автоинтерпретация – использование государственной репрессии с целью предотвращения конфликтов в обществе. Предполагается, что авторам той или иной репрессивной кампании точно известны реальные причины конфликтов, хотя опыт собственно религиозных конфликтов в современном российском обществе не столь велик, а попытки его обобщения не кажутся убедительными.
Например, некоторые сторонники законопроекта о криминализации оскорбления чувств верующих мотивировали необходимость таких дополнительных репрессий именно тем, что иначе «оскорбленные верующие» перейдут к самосуду.
Роль «прогрессивной общественности»
Важно понимать, что не только государство является источником репрессивности.
Чаще всего применительно к антиэкстремистской практике мы слышим жалобы на экспертов. И эти жалобы вполне основательны. Но важно понимать, что инициатива – на стороне правоохранительных органов. Потому что из-за дурного закона сложилась дурная практика обязательной экспертизы, а хороших экспертов столько просто быть не может. И это не только практика, но и рынок, где свой интерес и на стороне спроса, и на стороне предложения.
Интеллектуалам не стоит снимать с себя ответственность. Все мы понимаем, что различение криминального и просто предосудительного по делам о языке вражды проблематично; об этом написаны десятки книг. Многие интеллектуалы полагают, что различение вредных идей от не вредных возможно средствами научного анализа. Поэтому общество выступает против плохих экспертов, а не против порочной системы.
Разумеется, сказывается крайняя избирательность в подходе к запретам: почти все защищают именно «своих». Особенно этот упрек можно обратить к представителям РПЦ: когда запретили «Православие или смерть!», защищал лозунг Анатолий Пчелинцев, а за кого вступались перед властями официальные представители РПЦ, трудно вспомнить.
И конечно, все наши граждане склонны «взывать к прокурору».Вместо того, чтобы прибегать к публичной полемике или гражданскому иску.
Подводя итоги
Религия – небезопасный феномен. Как и всякая сфера, в которой люди действуют эмоционально, – как политика, как искусство. Это не освобождает никого от уголовной и иной ответственности, но также и не создает само по себе основания для какой-то особой или дополнительной ответственности. Но люди не готовы подойти к угрозам, прямо или косвенно связанным с религией, так же, как к другим сходным угрозам. Наоборот – они склонны трансформировать общую «обеспокоенность безопасностью» в специальное понятие - «религиозный экстремизм», и поддерживать дополнительный репрессивный инструментарий. Причины для этого разные, так что и «религиозный экстремизм» в восприятии разных групп – разный.
Для части политиков и правоохранителей это – часть их политики или личных и корпоративных интересов.
Для многих религиозных и иных идеологических деятелей – удобный инструмент для борьбы с оппонентами.
Для многих журналистов и обывателей – интересная тема и простое объяснение сложных явлений.
А ведь три эти группы еще во многом и пересекаются, что усиливает эффект.
Мы сейчас не можем или почти не можем повлиять на политику властей, но можем попытаться повлиять на другие активные общественные группы или хотя бы на собственное поведение.
Источник
Комментариев нет:
Отправить комментарий