Свящ. Роман Южаков. Памяти И.М.Смоктуновского.

Исполнилось двадцать лет со дня смерти Смоктуновского.

Последний раз я общался с ним вживую в восемьдесят девятом году в Манеже на выставке, посвященной 190-летию Пушкина. Я тогда работал там с экспозицией, а его  пригласили читать пушкинские стихи. "Популярность моя, похоже, заканчивается,-  как-то грустно улыбаясь, сказал он. - Так что звоните мне почаще, Рома, звоните обязательно!".
И вдруг неожиданно всучил мне охапку цветов, только что преподнесенных ему поклонниками.

И вот, как это часто бывает, за пять лет, что оставались до кончины актера, я так и не удосужился ни разу набрать его номер телефона, а о самой смерти артиста узнал из газет. 

За это время я только раз сходил посмотреть его Баха в "Несостоявшейся встрече", но даже не встретился с ним после спектакля - устал и уехал домой.
"Они любить умеют только мертвых",- так прокомментировал он в свое время всенародные похороны Высоцкого.
 

Отпевал его агент КГБ "Аббат", известный в церкви под именем митрополита Питирима (Нечаева). Помахивая кадилом, чекист пристально вглядывался в лицо усопшего, как-будто хотел разгадать для себя какую-то загадку.
Лицо Смоктуновского в гробу было блаженно.

Милиция, опасаясь Ходынки, перекрыла прилегающие ко МХАТу улицы, как в свое время она перекрывала площадь перед БДТ, - в дни, когда он играл там Мышкина. Эти меры предосторожности оказались излишними: попрощаться с актером пришло, конечно же, много людей, но и не так, чтобы очень. "А я думала, что его придет провожать весь мир!, - горько скажет потом многолетняя театральная партнерша Смоктуновского Екатерина Васильева. Но, увы, "весь мир" был занят чем-то иным, и эта "космическая несправедливость" настолько поразила тогда актрису, что она ушла из профессии и даже приняла монашество - чего только не бывает у нас в России! 

А отсутствие толпы на похоронах гения лишь обозначило ту новую реальность, которую мы проживаем два последних десятилетия. Времена изменились: театр, бывший  некогда "храмом" и даже "инобытием" по отношению к унылой тоталитарной действительности, вдруг потерял свое религиозное значение, да и сама "жизнь человеческого духа" перестала быть публике особенно интересной. Так что "спасибо вам, люди, что вы пришли",-  все повторяла Суламифь Михайловна, когда из церкви выносили гроб с телом мужа. И слышалось - "спасибо, вам, что вы вообще пришли, люди".

Он был великим мастером, секрет игры которого Петер Штайн попытался однажды разгадать, разложив его роли на кадры, но безуспешно (как сказал по другому поводу Бергман: "Я пока только стучусь в ту комнату, в которой уже сидит Тарковский, но еще не могу войти"). Магия игры ИМ не подлежит препарированию, поскольку изначально проистекает из личности артиста, а не из его, пусть и совершенной, профессиональной субстанции. Его роли значительны тогда, когда они выражают христианскую сущность актера; а вот, к примеру, добротно сделанные доктор Дорн и Иудушка Головлев не так уж и интересны: при всем мастерстве в них нет "самого" Смоктуновского.

Шнитке как-то сказал про Высоцкого: "Он  был не гениальным композитором, он был гениальным человеком".  Про ИМС можно сказать, что он был гениальным "проигрывтелем" своей евангельской экзистенции, воплощая ее то в "князе Христе" Мышкине, то в святом миротворце царе Федоре, то в блаженном юродивом страховом агенте Деточкине. Его добрый Гамлет лишен надменности, но он истинный принц в библейском смысле, потому и разговаривает с нами с экрана "как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи" (Мф,7:29). Даже в дурацких "советских" фильмах Смоктуновский пытался сделать из своих ходульных героев пусть не апостолов, но хотя бы людей, у которых на заднем плане все-же присутствует некая, не предусмотренная сценаристами, "жизнь человеческого духа".
"Нехристианское" в себе он тоже сыграл замечательно - в фильме "Барьер" по одноименной книге Христо Христова.
 

Его православие не было "головным" или "теоретическим"; проще говоря, не было обычной интеллигентской болтовней о вере вместо собственно веры. Египетские раскопки, загадки  пирамид, а, главное, "жизнь человеческого духа" интересовали его больше догматических споров. Его вере достаточно было Библии, храма и жития святых. Раз я попытался объяснить ему разницу между протестантизмом и православием, и сделал это, как мне показалось тогда,  доходчиво. Он внимательно выслушал меня, блаженно улыбнулся и произнес: "Рома, спасибо вам огромное, но... это очень сложно для меня". И надо сказать, что в этот момент "идиотом" почему-то чувствовал себя я.
Говорили, что он веровал "как бабка", то есть воспринимал происходящее в церкви как "магию".  Правильно делал, но это "обрядоверие" никогда не отменяло то основное, что было в его христианстве - терпимость к людям и, "единое на потребу", доброту. ""Церковь - это прекрасное место, а Библия замечательная книга. Но главное, чтобы Бог был вот здесь", - не по-театральному ломая руку в запястье, показывал на свое сердце Иннокентий Михайлович. 
Вот из-за этой своей искренней религиозности он считался тогда - в советское время - слегка ненормальным. Окруженный всеобщим признанием и любовью домашних, ИМС, конечно же, не страдал от этого, но все-таки бывал одинок: Суламифь Михайловна, пока сама не стала верующей, не разделяла "нездоровый", как ей казалось тогда, мистицизм своего мужа.

Многие его советы я помню до сих пор. "Рома, прошу, не становитесь никогда ни комсомольским, ни партийным работником, и, самое главное, - милиционером",- это было понятно и без проговаривания. Захотеть вдруг стать милиционером после его царя Федора, конечно же, было непросто. " Не поступайте в театральный, там кроме "штампов" ничему не научат, только вкус отобьют" - это я тоже усвоил. А вот совет "идите лучше в священники - сейчас так мало хороших священников!", - проигнорировал, не без основания полагая, что в семинариях отбивают не только вкус, но и веру.
К работам своих коллег ИМ относился без снисхождения. Так, мхатовский спектакль "Иванов" в котором сам играл заглавную роль, он определил как "образец того, как не нельзя ставить Чехова". А постановку того же "Иванова" в Ленкоме называл "издевательством над автором". Сейчас я применяю эти его резкие, но точные оценки к иным событиям окружающей меня жизни. Например, РПЦ для меня "образец того, какой не должна быть церковь", а то, что вытворяют  ее официозы, - очевидное "издевательство над православием". Если уж и сравнивать по советской традиции театр с церковью, то можно сказать, что на такое безобразное, бездарное "исполнения классики", которое показывает нам Московская патриархия, не способна, конечно же, ни одна, даже самая "погорелая" театральная труппа.

Свое еврейство ИМ скрывал категорически, объявляя даже близким друзьям, что он "из сосланных царем в Сибирь революционных поляков". Но то, что "христианство у нас от евреев" - это иногда проговаривал. А так - я просто не знаю более русского по духу, более укоренного в русской национальной культуре человека, чем Смоктуновский. Пушкинская поэзия была для него мерилом поэзии вообще, а сам Пушкин являлся эталоном поэта. Когда умер Высоцкий, он сказал мне: "Я никогда не был поклонником володиной поэзии, потому что я люблю Пушкина". "Володю" он любил, понимал его харизматику и уважал как "человека, который полностью отстроил себя сам"; при этом их эстетические манифестации были, конечно же, полярны друг другу, собственно, как и их Гамлеты. У созерцателя Смоктуновского прекрасное должно было быть, если не величаво, то, по крайней мере, гармонично, а у экзорциста Высоцкого поэзия это физиологический надрыв. Валерий Золотухин рассказывал, как каком-то вечере памяти ВВС Иннокентий Михайлович читал в честь поэта гамлетовский монолог: Смоктуновский прочел его как "Быть или не быть", вспоминал Золотухин, тогда как у Высоцкого он всегда звучал как "Жить или не жить".

Сам от сохи, современную ему "творческую интеллигенцию" ИМ не то, чтобы не любил, но не относился к ней серьезно. Своих собратьев по актерскому цеху в большинстве своем он считал бездарными, делая исключение почему-то для одного Алексея Петренко. А вообще ИМС оценивал людей по проявленным ими человеческим качествам, а не по их вербальным декларациям. Вот партийный официоз Михаил Ульянов, к примеру, был у него "очень порядочным человеком", а прогрессивная таганская фронда, та самая, которая в благородном антисоветско-творческом порыве вогнала Анатолия Эфроса в могилу, - подонками. "А то они не знали, что у него больное сердце, когда расписывали ему дубленку антисемитскими надписями!", -  в бешенстве говорил он после скоропостижной смерти режиссера.

С советской властью он играл по общепринятым тогда правилам, глубоко презирая "этих, с красными книжечками", и одновременно получая от них лауреатства, звания и награды. Перед этими, по определению прот. Александра Шмемана, "толстомордыми с медалями", ИМ старательно разыгрывал блаженного или, как сказали бы сейчас, "косил под лоха", чтобы особенно не трогали и давали ему прокормить семью. "Все, конечно, думают, что я миллионер, а я получаю в театре 350 р. и ни копейкой больше". "Апофеозом официоза" беспартийного Смоктуновского стал его голос за кадром в документальном фильме о генсеке КПСС Брежневе. Правда, мало кто сейчас помнит, что в 1966 году он, вместе с Сахаровым, Плисецкой и другими, подписал тому же Брежневу "открытое письмо" с требованием прекратить начавшуюся в СССР реабилитацию упыря Сталина. На удивление, это письмо возымело тогда действие, но ведь могло и не возыметь, и в этом случае уж точно бы стоило подписантам, в том числе и Смоктуновскому, по меньшей мере, карьеры.

Люди, близкие ИМС, знают про спорадические вспышки у него какой-то детской хулиганистости. Было такое дело. Как-то зимой, после спектакля, его, по обыкновению, облепили молодые поклонницы. "Ну, зачем я вам, девочки, сдался? - дьявольски-кокетливо вдруг произнес Иннокентий Михайлович.- Вам, однозначно, нужен не я, а Рома. Я  уже стар, а вот Рома - другое дело: он такой молодой и... здоровый".  И стал ехидно наблюдать, какими саркастическими взглядами девицы мерили неизвестное им розовощекое нечто, сравнивая его с предметом своих дневных обожаний и ночных вожделений. Только Бог видит все, конечно же. И однажды, когда он царственно пригласил меня и мою подругу на репетицию "Господ  Головлевых", бумеранг вернулся: его прилюдно и наотрез отказались пропустить с нами в театр. "С посторонними не положено! С посторонними вход воспрещен!". И никакие его униженные "уж пожалуйста", никакие ссылки на титула и звания, на то, что он занят здесь в главной роли, не помогали. Первый артист страны, пригласивший друзей на свою собственную репетицию, вдруг оказался никем перед какой-то мхатовской вахтершей! Ну, а тетка отрывалась по полной: "У меня ин-струк-ция! Это может и режиссеру не понравиться!". Он растерянно и виновато смотрел на меня и на мою спутницу, и я понимал, что вот оно, наступило отмщение: жалко только, что Господь, низложив сильные со престол, почему-то не вознес в этот раз смиренные, и пострадал от Его возмездия, в общем-то, как ни крути, снова я. 

На гражданской панихиде Ефремов хотел было произнести речь, но после нескольких фраз осекся и обреченно махнул рукой: "Да чего тут говорить...".

Заплакал и ушел со сцены.
Действительно, чего тут говорить, пора закругляться.
Тому, что я стал христианином, в значительной мере я обязан Смоктуновскому - его работам и его личности. "Знаете, тонкий и умный человек просто не может не быть верующим",- сказал он мне как-то однажды.

Сейчас, когда мне вдруг неожиданно пришлось стать священником, я сам, без ряженых в рясы чекистов, отслужу панихиду по рабу Божию Иннокентию. Упокой его, Господи, в месте светлом, в месте злачном, в месте покойном, где-нибудь рядом с Пушкиным. Пусть там один сочиняет, а другой читает стихи, зряще Твоего лица доброту неизреченную.
А я - не  успею и оглянуться, как  в пакибытии снова встречу вас, дорогой Иннокентий Михайлович. Обязательно встречу. Вы же сами мне написали когда-то:
                      "Сбывается только то, что по-настоящему ждется".

Свящ. Роман Южаков