(Доклад на научной конференции «М.Ю. Лермонтов в диалоге со временем». К 200-летию со дня рождения. 24 октября 2014 г., Калининград)Мистика (от греч. μυστικός — «скрытый», «тайный») - это не только вера в существование сверхъестественных сил, но и уверенность в том, что человек с ними таинственным образом связан и может общаться, а также соответствующая религиозная практика, духовный опыт единения с Богом. Отсюда мистицизм – как совокупность идей, посвящённых этой практике.
Религия, в особенности христианство, не может жить вне мистического опыта. Отбрасывая мистику, религия обрекает себя на "усыхание" в пустыне рационализма, на духовную деградацию и смешение со множеством социально-этических учений. Об этом ваш покорный слуга писал не раз, в частности, на страницах журналов «Наука и религия», «Урания», «Полигнозис».
В святоотеческих творениях (Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника, Григория Паламы, Симеона Нового Богослова и др.) христианство соприкасается с мистикой и богомыслием, которые так же далеки от обрядоверия и требоисполнительства, как небо от земли. Если оккультизм и магия обращены преимущественно к космической глубине человека, то религия и мистика - к его божественной глубине, - подчеркивает Николай Бердяев .
Надо ли говорить, что подлинная поэзия мистична, а поэзия без мистики это зарифмованная проза?
Мистический пафос поэзии, на мой взгляд, наиболее сильно дышит там, где поэты говорят о смерти и бессмертии. И это особенно ясно и сильно проявляется в творчестве Лермонтова - гения мирового масштаба.
В его жизни и судьбе было много мистики. Начиная с самого рождения, когда повивальная бабка предсказала, что новорожденный умрет неестественной смертью. И незадолго до роковой дуэли, в апреле 1841 года, известная хиромантка Шарлотта Кирхгоф подтвердила это предсказание…
Рано осиротев, мальчик воспитывался бабушкой в горестной разлуке с отцом, и горько сожалел, что не слышал в детстве русских народных сказок. Его воображение тешили таинственные образы «корсаров», «пленников» и «узников»:
«Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала»…
Вспоминая Московский университет, где юный поэт учился совсем недолго (сентябрь 1830 – июнь 1832 гг.), он называл его «светлым храмом науки» и «святым местом». «Меня спасало вдохновенье от мелочных сует», — писал Лермонтов и отдавался творчеству, как единственно отрадному, чистому и высокому наслаждению. Люди, близко знавшие поэта, были уверены в его «добром характере» и «любящем сердце»; но он предпочитал совсем другую репутацию; на наш взгляд, это было своеобразным проявлением юродства Христа ради.
Творческий диапазон Лермонтова исключительно велик: с самых юных лет он пишет застольные песни и почти одновременно - молитвы («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою»).
Мистик и пророк, воин и герой, часто соприкасавшийся со смертью, он ясно осознавал свое великое предназначение, стремился уйти в отставку и всецело отдать себя служению Поэзии. Вот как замечательно охарактеризовал поэзию Лермонтова основоположник русского космизма Николай Федорович Фёдоров (1829-1903):
«Не найдя сочувствия у существ чувствующих, он обращается к бесчувст¬венной природе и путем одушевления, мифологизации он обращает природу в храм (показывая тем всю глубину своей религиозности), в котором навер¬ху на небе «торжественно и чудно»; там и «звезда с звездою говорит» и да¬же «пустыня внемлет Богу», хотя он «от жизни не ждет ничего», но желает в этом храме сохранить дыхание жизни, желает вместо отпевания слышать песнь о любви» .
Вот строки из посвящения Наталье Ивановой, написанного в 1831 году, в возрасте 17-и лет:
«Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймёт их, удивлённый свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрёшь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь».
Николай Бердяев называл Лермонтова самым религиозным из русских поэтов (см. «Русская идея», Париж, YMCA-PRESS, 1971), подчеркивая, что он с исключительной силой был сосредоточен на религиозно-метафизической проблематике, на вопросах смерти и бессмертия.
Отношение к этим вопросам — «индикатор» каждой творческой личности.
В русской литературе таким сверх-чувствительным индикатором является именно поэзия Лермонтова - вестника миров иных. Получая вдохновение свыше, вестник помогает людям почувствовать сквозь образы искусства высшую правду и свет, льющиеся из миров иных…
Первым о вестничестве Лермонтова ясно и в полный голос сказал Дмитрий Мережковский (в 1908-1909 гг.) в своей превосходной статье «Поэт сверхчеловечества» . Эта статья заслуживает особого внимания, являясь примером удачной полемики Мережковского с великим русским мыслителем Владимиром Соловьевым.
Соловьев считал Лермонтова гениальным поэтом, но слишком акцентировал внимание на его сверхчеловеческой ипостаси, как якобы предтече ницшеанства. В то же время в одной из своих последних статей (в статье «Лермонтов», 1899 г.) Соловьев впервые указал на мистическую связь Лермонтова, поэта Божьей милостью, с шотландским пращуром - поэтом XIII века Томасом Лермонтом. Одним из свидетельств этой связи является стихотворение «Желание» («Зачем я не птица, не ворон степной...», 1831 г.). В гербе русских Лермонтовых (в отличие от шотландских Лермонтов) красную геральдическую розу сменила черная, а девиз «Dum spiro, spero» («Пока дышу, надеюсь») сменился другим: «Sors mea Jesus» («Судьба моя – Иисус»).
От шотландского гения русский мог унаследовать «страшную напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем Я, страшную силу личного чувства» и видоизмененную разновидность двойного зрения - способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений.
«Эта вторая особенность Лермонтова была во внутренней зависимости от первой. Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взгляду остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в другую, более глубокую связь существующего, - это была способность пророческая» - отмечает Владимир Соловьев. Одним из ее очевидных примеров философ считал стихотворение «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана», 1841 г.), - сновидение в кубе: «Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел ее заранее. А та удивительная фантасмагория, которою увековечено это видение в стихотворении "Сон", не имеет ничего подобного во всемирной поэзии» .
Мы бы предпочли назвать это примером ясновидения, проявлением медиумизма и мистической интуиции поэта. О ясновидении поэта лучше всего свидетельствуют его стихи:
«В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог».
“Кто близ небес, тот не сражен земным”.
Священник Павел Флоренский впервые определил уникальность Лермонтовского гения словом - титанизм: «Титаническое, само в себе, - не грех, - а благо: оно мощь жизни, оно самое бытие. Но оно ведет ко греху. Всегда ли? Нет. Ибо и добро осуществляется той же стихийной силой - началом титаническим. Титаническое - потенция всякой деятельности. Оно - по ту сторону добра и зла <...> Это оно пленяло Байрона и Лермонтова» .
Рассуждая о «золотисто-зеленой и прозрачно-изумрудной» символике Софии - Премудрости Божией, воплощающей, по мысли Флоренского, «райский аспект» отношения человека с Богом, когда нет еще ни добра ни зла, а есть только «движение около Бога», о. Павел приходит к выводу, что именно этот аспект «мелькал» в первоначальных замыслах Лермонтова» .
Даниил Андреев соединил вестничество Лермонтова с титанизмом. Лермонтов, по его убеждению, явил собой воплощение монады из допотопного человечества титанов: Ангел, несший его душу на землю и певший ту песню, которой потом “заменить не могли ей скучные песни земли”, - не литературный приём, а мистический факт: «Лермонтов — мистик по существу. Не мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм которого предопределён эпохой, модой, социально-политическим бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией: мистик потому, что внутренние его органы — духовное зрение, слух и глубинная память, а также дар созерцания космических панорам и дар постижения человеческих душ — приоткрыты с самого рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика» .
Очевидно, что в стихотворении «Ангел» («По небу полуночи ангел летел», 1831 г.) семнадцатилетний гений выразил идею предсуществования души. Душа здесь изображена еще до рождения и для нее земной мир «печали и слез» - еще впереди.
Учение о предсуществовании человеческих душ изложил Ориген в своем знаменитом трактате «О началах» (230 г.). Его доктрина заметно отличается от понимания реинкарнации в индуизме или платонизме. Согласно Оригену, души людей не воплощаются в животных или растения — они продвигаются по пути к совершенству, принимая всё более и более «просветлённые» тела в человеческих формах жизни, постепенно проходя череду перевоплощений в условной «лестнице иерархий» разумных существ.
Память о небесной родине, о предсуществовании души у Лермонтова не исчезла. Он часто вспоминает небеса, божественные звуки которых не могут заменить «скучные песни земли»; эти воспоминания – источник его мистических откровений, его гениальных стихов. Здесь будет уместно вспомнить учение Платона об «анамнезисе» (от греч. anamnesis — припоминание), который считал, что истинное знание и знание идей — это воспоминание о том, что душа созерцала до своего рождения в божественном мире.
В статье «Вестничество Лермонтова» С.Г. Семенова ярко и талантливо дополнила эту идейную палитру воскресительными мотивами, - в духе апологетики Н.Ф. Федорова: «Метафизическое отвержение мира, где царит смерть, порыв к какому-то радикальному преобразованию законов естества, к подвигу освобождения мира пронизали поэзию Лермонтова, особенно раннюю. Здесь с неистовой, мятежной страстью прозвучали права личности в ее споре с Судьбой» .
В споре с судьбой – назидает нас Священное Писание – памятование о смерти благотворно, ибо оно удерживает от греха. «Во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь» (Сир.7, 39) - учит Книга Премудрости Сираха.
Именно душа — ключ к уразумению и раскрытию интересующей нас темы. Движение души, ее уход из тела обнаруживает поэт на смертном одре, в миг последнего издыхания, когда умирающий переходит за грань земной жизни, когда смерть «вынимает (исторгает) душу из белых грудей», или, другими словами, человек отдает душу Богу. Без души человек уже не живое существо, а бездыханный труп..
.
Лермонтов сталкивался с этим часто, как храбрый офицер, на поле брани, прежде всего, и пишет об этом чрезвычайно убедительно.
Науке трудно ответить, где пролегает грань между жизнью и смертью.
Поэзия вслед за религией отвечает на это, ибо она адресована человеческой душе и взывает к ней на грани молитвы. В мифах и легендах, сказаниях и волшебных сказках самых различных народов говорится о пограничном рубеже между нашим миром («белый свет») и миром загробным. Чтобы попасть в царство мертвых, необходимо преодолеть некую границу — у древних греков, например, это река Стикс. Представление о границе варьируется: река — барьер — некая черта — дверь (ворота) — полоса тумана или, наоборот, полоса неописуемого света — и т.п.
Всё это есть в стихах Лермонтова.
«О вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей мира? Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа, где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам»
(поэма «Сашка», 1835-1836 гг.)
Граница жизни и смерти не является для поэта непроходимой преградой.
В несравненном шедевре, прикровенно-мистическом стихотворении «Выхожу один я на дорогу» душа после смерти погружается в сон, в котором человек и природа «понимают» друг друга и человек приобщается к вечной жизни природы:
«Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел».
По ветхозаветному пониманию, после кончины душа становится пленницей преисподней («шеола»), а тело истлевает в могиле. Но это лишь переходное, временное состояние, из которого по особой милости Бога человек воспрянет живым, подобно тому, как пробуждаются спящие.
Лермонтов об этом хорошо знал с детских лет, благодаря своему религиозному воспитанию, полученному от бабушки, с которой он бывал на богомолье (в 1830 году совершил паломничество в Троице-Сергиеву Лавру).
Не только в народных верованиях, но и в писаниях святых отцов и учителей Церкви можно встретить взгляд на душу как на нечто не вполне бестелесное. В трактате «О душе» («De anima») Тертуллиана (ок. 160—223 гг.) душа представлена как тонкое, прозрачное, светящееся (лучезарное) тело, имеющее внешний образ и подлежащее трем пространственным измерениям. Рождаясь вместе с телом, душа (все души произошли от души Адама) возрастает вместе с ним. Душа, таким образом, признается телесной сущностью (substantiam corpoream). В «Слове о полку Игореве» говорится, что душу можно выронить из тела, как нечто вещественное: «Изяслав изрони жемчужину душу из храбра тела чрез злато ожерелье». В духовном стихе «О богатом и бедном Лазаре» имеется обращение к ангелам: «Положите душу на пелены». Смерть для египтян была разрывом связи астральной сущности («Ка») и самой души («Ба») с телесной оболочкой, и восстановлению этой связи служили все их мистические ритуалы.
Д-р Реймонд Моуди приводит интересные параллели между опытом людей, испытавших клиническую смерть, и описаниями аналогичного опыта в египетской и более поздней тибетской «Книге Мертвых»: «Умирающий может слышать тревожные и пугающие звуки, напоминающие вой ветра, и чувствует себя окруженным мутно серой атмосферой. Его удивляет, что он находится вне своего физического тела и видит родственников и друзей, оплакивающих его...» (см.: Р. Моуди. Жизнь после жизни. Пер. с англ. М.,1976).
Эти и подобные состояния прекрасно описаны Лермонтовым в юношеских стихах.
Константин Кедров в небольшой, но очень ёмкой статье «Смерть» (в составе «Лермонтовской энциклопедии», в разделе «Мотивы») справедливо отмечает, что смерть является постоянным предметом философской рефлексии Лермонтова, неразрывно связанной с мыслями о бренности всего сущего. Ожидание смерти как освобождения от земных мук и страданий достигает у поэта наивысшей трагической кульминации в стихотворении «Пленный рыцарь» (1840 г.), где смерть — желанное избавление от плена жизни:
«Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало».
Лермонтову не свойственно пушкинское гармоничное ощущение природного кругооборота, смены поколений, смягчающее трагизм смерти. Смерть переживается в его поэзии как трагическое поглощение мирозданием человеческой индивидуальности.
Смерть для поэта — роковая тайна, не вмещаемая человеческим разумом, и он стремится к более глубокому ощущению тайны смерти - с этим утверждением К. Кедрова мы охотно согласимся; но Лермонтов, на наш взгляд, безусловно, стремится и к разгадке этой тайны. В невозможности этой разгадки на земле коренится источник его душевного трагизма. Именно отсюда непримиримость поэта по отношению к отрицанию личного бессмертия, отчаяние при мысли о бесследном исчезновении личности, своего уникального неповторимого «Я»:
«В сырую землю буду я зарыт.
Мой дух утонет в бездне бесконечной!...
Но ты! — О, пожалей о мне, краса моя!
Никто не мог тебя любить, как я,
Так пламенно и так чистосердечно»
[«Смерть» — «Закат горит огнистой полосою», 1830 г.]
Годом ранее юный поэт написал два одноимённых мистических стихотворения «Ночь I» (ее более поздний вариант называется «Смерть», 1830 г. или 1831 г.) и «Ночь II» («Я зрел во сне, что будто умер я»). В первом стихотворении душе поэта, отлетевшей от земли в «тусклое, бездушное пространство», является светозарный ангел (или, в варианте стихотворения - некая небесная Книга, Книга Судьбы). Ангел призывает душу вернуться на землю – где зарыт труп, чтобы в ожидании Второго Пришествия Спасителя «молиться – страдать и выстрадать прощенье». В этом стихотворении, на наш взгляд, поэт как бы предвосхитил «Жизнь после смерти» Р. Моуди с описанием после-реанимационного состояния и удивительным образом запечатлел не только обратный, наступающий после «земного краткого изгнанья», путь души к Богу, но и его метафизическую мотивацию: после земных страданий и заблуждений, даже невольных и, быть может, невинно-детских, Господь не принимает душу в вечном мире потустороннего счастья и блаженства, ожидая от неё раскаяния:
“Я вздрогнул, прочитав свой жребий.
Как? Мне лететь опять на эту землю,
Чтоб увидать ряды тех зол, которым
Причиной были детские ошибки?”
И душа, послушная Ангелу, возвращается ко гробу, видя в невыносимом ужасе, как гниет там умершее тело; замечательно, что зрелище это вызывает у души «судорожную боль», но не отвращение, а стремление оживить, то есть, воскресить родной прах:
“Я припадал на бренные останки,
Стараясь их дыханием согреть...
О, сколько б я тогда отдал земных
Блаженств, чтоб хоть одну — одну минуту
Почувствовать в них теплоту” .
В стихотворении «Ночь II» Смерть является поэту как некий космический Скелет, шагающий в кромешной тьме, заслоняя собой звезды:
“Вот с запада Скелет неизмеримый
По мрачным сводам начал подниматься,
И звезды заслонил собою...
И целые миры пред ним уничтожались…
******************************
И видел я, как руки костяные
Моих друзей сдавили — их не стало —
Не стало даже призраков и теней...
Туманом облачился образ смерти,
И — так пошел на север. Долго, долго,
Ломая руки и глотая слезы,
Я на Творца роптал, страшась молиться!”
На наш взгляд, не следует акцентировать и подчеркивать, цитируя слова поэта «Боюсь не смерти я. О нет! / Боюсь исчезнуть совершенно» («1830. Майя. 16 число»), что якобы «сама по себе смерть не страшит поэта». Что значит, во-первых, «сама по себе»? Смерть нельзя рассматривать обособленно, взятую как таковую, отдельно от человека, его жизни, его привязанностей, его любви. Во-вторых, и это главное, смерть Лермонтова безусловно страшит – и еще как – до ужаса! – «острее всякого меча обоюдоострого - до разделения души и духа, составов и мозгов» (Евр. 4,12). И потому так невыносимо и абсолютно неприемлемо для него связанное со смертью забвение любви: «Что смерть?- лишь ты не изменись душою – заклинает поэт. И это отчаяние побеждается религиозной верой: «Смерть не разрознит нас» («Настанет день — и миром осужденный»).
Да, смерть и любовь взаимосвязаны неразрывной цепью, и она, поистине, нерасторжима. В этом духовная закономерность бытия. В творчестве Лермонтова эта закономерность порой приобретает роковую окраску, - когда его лирический герой предстаёт в ореоле демонизма.
Любовь лирического героя (нельзя, однако, отождествлять его с поэтом) с неизбежностью влечет за собой смерть возлюбленной. Так гибнут Бэла (в романе «Герой нашего времени»), Тамара (в поэме «Демон»), Нина (в драме «Маскарад»). Герой знает, что его любовь несет гибель, но не может противиться зову красоты. И бездна призывает бездну: Abyssus abyssum invocat. Закономерно, что - как некий бумеранг - возникает образ роковой женской красоты, несущей, в свою очередь, гибель возлюбленному (в балладе «Тамара»).
Мистическая диалектика эта изумляет и захватывает.
Лермонтов преодолел приписываемый ему «демонизм», освободился от него, как змея от старой кожи; а Владимир Соловьев «эту пустую кожу принял за змею», - остроумно заметил Д.С. Мережковский , с.411).
«Тему демона Лермонтов унаследовал от Пушкина. После Лермонтова эта тема прочно войдет в русское искусство XIX - начала XX столетия вплоть до А.А. Блока и М.А. Врубеля. Однако русский “демон” - это отнюдь не антирелигиозный или антицерковный образ», - подчеркивает митрополит Илларион Алфеев, беря слово “демон” в кавычки; скорее, в нем отображена теневая, изнаночная сторона религиозной темы, пронизывающей всю русскую литературу, – и заключает: «В поэме Лермонтова добро побеждает, Ангел Божий в конце концов возносит душу соблазненной демоном женщины на небо… При чтении поэмы может показаться, что симпатии автора на стороне демона, но нравственный итог произведения не оставляет сомнений в том, что автор верит в конечную победу правды Божией над демоническим соблазном» .
Истинный поэт, поэт Божьей милостью, каковым был Лермонтов, стремится не только проникнуть в объективную духовную реальность, но и постичь ее сокровенный смысл, передать свой внутренний опыт. В этом аспекте очевидна близость к религии его духоносной поэзии, которая является актом исповедничества, а именно - исповедания помыслов сердечных. Тайная и гласная исповедь здесь нераздельны и неслиянны. Пафос греха и покаяния, страдания и искупления одухотворяет всю лермонтовскую поэзию, для которой совесть является самым верным камертоном.
Представление о вечных муках грешников в геенне огненной казалось Лермонтову ещё более безнравствен¬ным, чем модная и поныне "теория прогресса". Действительно, если теория прогресса утверждает возможность счастья одних, в то время как другие, мертвые, ничего не ощущают, то учение о вечных муках допускает блаженство праведников одновременно со страданьями их братьев и сестер! Такое блаженство, естественно, представляется психоло¬гически недопустимым "пиром во время чумы". Любовь к Богу и к собратьям не должна и не может заглушить в душах праведников печалования об осужденных грешниках.
Такая любовь преодолевает отвращение от зла и греха, сопровождаясь жалостью и любовью ко всей твари, к злым и добрым, над которыми одинаково восходит солнце, источник Божественной Любви. И эта высокая мистическая истина была открыта гению Лермонтова. В этом причина его творческого интереса к теме Демона.
Ревнители догмата о вечности адских мук мотивируют его справедливость упорством нераскаявшихся грешников, в чем якобы и проявляется свобода их воли и выбора. Таковые не помнят ясные слова Спасителя, что Он не желает гибели ни единого, а хочет, «чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим. 2,4).
Стремление заглянуть за роковую завесу смерти, предощущение того, что близко, что при дверях, было присуще Лермонтову с юных лет. Эта пытливость – драгоценное свойство его живой поэтической натуры. Его творчество убедительно свидетельствует о том, что знать свой урочный час – привилегия не только святых и пророков, открываемая им свыше, но и гениальных поэтов - вестников миров иных…
«Я предузнал мой жребий, мой конец» - писал шестнадцатилетний поэт в стихотворении «1831 июня 11 дня».
Предчувствуя и предвещая свою смерть, он ясно видел две могилы: одну - среди гор Кавказа, неоплаканную, «кровавую», «могилу без молитв и без креста, на диком берегу ревущих вод и под туманным небом» («1831 июня 11 дня»). Это его могила в Пятигорском некрополе.
Другую могилу, в Тарханах, куда перенесут его прах через 8 месяцев после роковой дуэли, поэт прозревал на фоне русского пейзажа, «близ тропы глухой, где вьются вечером туманы». Над этой могилой будет воздвигнут кленовый крест и надгробный камень. Поразительно, что это пророчество с ремаркой «Середниково: ночью; у окна» в стихотворении «Завещание» относится к тому же лету 1831 года.
Другим несомненным пророчеством поэта-мистика, шестнадцатилетнего юноши, является стихотворение «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет…» (1830 г.).
Отмечая противоречивое отношение поэта к смерти, чужой и своей, к смерти как таковой, к мистике смерти, необходимо в заключение сказать, что именно в христианстве выражено такое глубоко противоречивое отношение к смерти.
За каждым богослужением христиане молятся, чтобы Господь послал кончину мирну, непостыдну и о добром ответе на страшном судилище Христовом. Православная аскетика подчеркивает пользу "памяти смертной", не дающей человеку "закоснеть в грехах". Для христиан после Воскресения Христова смерть не страшна. Вместе с апостолом Павлом мы говорим: «живем ли мы, для Господа живем; умираем ли, для Господа умираем, и потому – живем ли или умираем – всегда Господни» (Рим.16, 8).
С другой стороны, в церковных песнопениях мы слышим: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижу во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту безобразну, безславну, не имущую вида».
И тот же апостол Павел призывает: «Последний враг истребится – смерть» (1 Кор. 15, 26). Смерть для христиан олицетворяет собой силы зла и сам ад. Прежде, чем воскреснуть, Христос сходит в ад, чтобы победить смерть. Можно сказать, что Христос воскрес из преисподней: надо было войти в бездну, чтобы ее победить!
Такие противоречия подобны антиномиям, когда каждое из взаимоисключающих положений логически доказуемо (например, прерывность и непрерывность материи).
В стихах Лермонтова они не сталкиваются лбами, высекая искры, а являются как бы двумя крылами одной птицы, как вера и знание, труд и благодать. Мистика и поэзия здесь тесно взаимосвязаны, можно сказать, неразделимы.
Взгляд на Землю из космоса и в космос с Земли, интуиция всеединства, сознание родства не только людей живущих на Земле в данный момент, но и всех предшествующих и последующих поколений, придают поэзии Лермонтова притягательный ореол.
Вся его лирика построена на принципе антиномий: время и вечность, ангел и демон, покой и буря, Бог и человек, Бог и мир, рай и ад, добро и зло. «Из столкновения этих антиномий естественно вырастают конфликты, эти конфликты есть узловые пункты и направления огромной силы», - пишет выдающийся литературовед и замечательный поэт Русского Зарубежья Олег Павлович Ильинский (1932-2003) . Но в его перечне, приведенном выше, к сожалению, отсутствует главная антиномия – смерть и бессмертие. А ведь именно она создает два крайних мистических полюса, между которыми трепещет магнитное поле колоссальной силы и постоянного напряжения в поэзии Лермонтова. На наш взгляд, диалектический антиномизм как принцип мышления П. А. Флоренского во многом созвучен Лермонтову, - не случайно конгениальный мыслитель исключительно высоко ценил поэта. Смерть или бессмертие осмысляются им как свобода или рабство, поражение или победа. И эта дилемма предстает умственному взору Лермонтова почти постоянно, и в мирное время, и на войне:
«Будь ангел смерти для меня.
Явись мне в грозный час страданья.
И поцелуй пусть будет твой
Залогом близкого свиданья
В стране любви, стране другой» -
обращается четырнадцатилетний поэт к своей возлюбленной (А. М. Верещагиной) в поэме «Ангел смерти» (1928 г.).
«Будете, как боги» (Быт. 3,5) - этими словами змей искусил прародителей, посулив им всемогущество. Но не к этому всемогуществу призывал Лермонтов. Он прекрасно понимал, что тело без души - труп, а душа без тела – призрак; смерть наступает с разлучением тела и души… «Но есть, есть Божий Суд!» - и, значит, наступит воскресение мертвых…
Бог явился пророку Моисею в Купине Неопалимой на Синае.
Такой купиной Неопалимой была для Лермонтова природа.
Блаженство Боговидения, о котором гласит 4-ая заповедь в Нагорной проповеди Спасителя: “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят” (Мф.5,8), было доступно поэту–духовидцу: «И в Небесах я вижу Бога»…
Синайскую Гору, гору восхождения и боговидения, венчает пик, который по праву носит имя св. пророка Моисея. Здесь почти 4000 лет назад Господь даровал св. пророку Моисею Скрижали Завета.
Ныне на маленьком плато на самой вершине пика возносится к Небу небольшой храм во Имя Святой Троицы. По доброму обычаю, паломники, совершив трудное восхождение по каменистой гряде на эту вершину (от расположенного в подножье Горы монастыря святой великомученицы Екатерины), звонят в колокол и благодарят Бога за радость восхождения.
Поэзия Лермонтова – вершина Синая в русской литературе, восхождение на нее трудно и не каждому читателю дано его совершить. Тем радостнее будет для взошедшего приобщиться этому чудесному благовесту, забыть о тернистом пути и увидеть над собой незабываемую небесную лазурь, воспетую гениальным поэтом-мистиком.
***
Аполлон Майков, достойно почтил память великого поэта в своем стихотворении «На смерть Лермонтова» (1841 г.), назвав его «помазанником Бога»:
«... Но если умирать
Так рано, на заре, помазаннику Бога, -
Так там, у горнего порога,
В соседстве звезд, где дух, забывши прах,
Свободно реет ввысь, и цепенеют взоры
На этих девственных снегах,
На этих облаках, обнявших сини горы,
Где волен близ небес, над бездною зыбей,
Лишь царственный орел да вихорь беспокойный,—
Для жертвы избранной там жертвенник достойный,
Для гения — достойный мавзолей!»
Николай Огарев (1813-1877), Степан Шевырев (1806-1864) и Евгений Боратынский (1800-1844) тоже написали одноименные стихотворения «На смерть Лермонтова». Будучи его современниками, они стали его преемниками, хотя и ненадолго его пережили, особенно Боратынский.
Вслед за Лермонтовым стихи о смерти создавали лучшие отечественные поэты. В рамках доклада позвольте сказать об этом очень кратко, обозначить эту тему пунктиром.
С одноименным названием «Смерть» в нашу поэзию вошли шедевры – и подлинно религиозные, просветленные, и потрясающе-жуткие, в отблесках ложной мистики, прямо-таки инфернальные. В них встречаются крылатые фразы, очень напоминающие Лермонтова:
«Но если жизнь - базар крикливый Бога,
То только смерть - его бессмертный храм»
(А. Фет)
Вот краткий перечень этой идейно-тематической эстафеты.
Арсений Голенищев-Кутузов (1848-1913), триптих «Смерть» (“Колыбельная. Трепак. Серенада”. 1875-1877 гг.)";
Афанасий Фет, «Смерть» ("Я жить хочу! - кричит он, дерзновенный." 1878 г.);
Константин Бальмонт, «Смерть» ("Суровый призрак, демон, дух всесильный," 1894 г.);
Александр Блок: «Смерть» («Прислушайся к земле в родных полях»);
Николай Гумилев, «Смерть» ("Нежной, бледной, в пепельной одежде", 1905 г.);
Андрей Белый, «Смерть» (“Кругом крутые кручи”);
Сергей Городецкий, «Смерть» ("Настанет час, когда меня не станет," 1955 г.).
У Аполлона Майкова (1821-1897) есть несколько стихотворений на тему смерти: «Вот бедная чья-то могила», «Вот уж и гроб!.. и она», «Не может быть! не может быть!», «Эпитафия».
Н.А. Некрасов посвятил этой трепетной теме целый ряд стихотворений: "Ангел смерти", "Не рыдай так безумно над ним", "Покойница", "Похороны", "Смерти", "Ты не забыта", "Черный день! Как нищий просит хлеба", "Я посетил твое кладбище". Вот удивительное стихотворение Некрасова, явно навеянное Лермонтовым:
«Черный день! Как нищий просит хлеба,
Смерти, смерти я прошу у неба,
Я прошу ее у докторов,
У друзей, врагов и цензоров,
Я взываю к русскому народу:
Коли можешь, выручай!
Окуни меня в живую воду,
Или мертвой в меру дай».
Валерий Брюсов (1873-1924) был темой смерти прямо-таки зачарован, - не случайно он питал повышенный интерес к учению Н.Ф. Федорова. Из под пера Брюсова вышли следующие стихи: "Баллада о любви и смерти", "Демон самоубийства", "Мумия", "Пляска Смерти", "Умершим мир!", "Умирающий костёр", "Холод", "Я бы умер с тайно радостью" – и др.
Иван Бунин (1870-1953) воплотил тему смерти и предстояния человека перед ее тайной в проникновенных лирических стихах: "В тлетворной сладости, смердящей", "И на пустынном, на великом", "Колокола переводили", "Мир опустел... Земля остыла", "Могильная плита, железная доска", "Я, тишину познавший гробовую".
Пожалуй, не будет преувеличением утверждать, что почти во всех этих творениях есть в той или иной степени следы влияния Лермонтова, заметно множество явных или неявных реминисценций:
«Ты меня манила песней рая,
И с тобой мы встретимся в раю»
(Н. Гумилев)
Повышенный интерес в этом аспекте должен вызывать поэтический цикл «Загробные песни» Константина Случевского (1837-1904), впервые опубликованный в журнале «Русский вестник» в 1902-1903 годах. Обратить сугубое внимание исследователей на связь этого цикла с поэзией Лермонтова хотелось бы мне в заключение.
Комментариев нет:
Отправить комментарий